Мария Мелех - Сны Бога. Мистическая драма
Мне горько, но под волной удушливого стыда я чувствую безжалостные уколы злости: а что мне оставалось делать?! Ты оставила меня, и я вынужден выслушивать твой бред о том, насколько замечателен тот, кого ты теперь любишь. Возможен ли хотя бы зыбкий паритет между мной, небезызвестным мечтателем-миллионером, и тобой – потерянной для меня и мира слабой девчонкой, творящей то, что я себе запрещаю? Ты унизила меня, и хвала Господу, что наша история спрятана там, где ее никто не найдет.
Но я пока что не могу тебе признаться. Так что позволь рассказать о другом секрете.
Я не сразу вспомнил об умершей сестре, когда увидел тебя. К тому времени она превратилась в мимолетный эпизод, и взрослый Николас забыл о магических пассах маленького Ники, поверив словам отца, убеждавшего в том, что никто не успел привыкнуть. Теперь она и для меня существовала, как младенец, не выбравшийся из своей колыбели. Мои фантазии, предположения и рисунки были забыты. И даже больше: озарение настигло, когда ты уже отвергла меня. Впрочем, в этом нет ничего странного. Очередная закономерность невыученного урока: только потеря заставила меня вспомнить о другой потере. И в тот момент моя боль удвоилась. Нет, не потому, что я вдруг заново пережил внезапную смерть маленькой Лиз, на которую я возлагал такие большие надежды – может, она и умерла от их тяжести? Но потому, что моя мечта во второй раз ушла в небытие.
Так постыдно все это… Мои слова, признания, моя непостижимая любовь к тебе. Какая тяжелая кара за собственное могущество – быть разделенным надвое. Обладая силой, которая другим видится только в фантастических фильмах и сказочных повестях, я выгляжу по-настоящему ничтожным, одноруким, кособоким, полуслепым. Я не могу жить для других, охватывать своей заботой больше людей, искоренять болячки общества, участвовать в политических марафонах, спасать детей и взрослых, испытывать патриотические чувства, развлекать себя грубыми мужскими играми. Быть мужчиной, пока тебя нет рядом. Ты – сердце, которое необходимо пересадить в мою грудную клетку. И пока этого не произошло, разве я могу стремиться к чему-то иному? Я проклят любовью – и это в наш, последний перед финишной чертой, век, когда она считается атавизмом, унизительно нарушающим работу человеческого организма. Разве можно представить, чтобы настоящий мужчина произносил такие слова: я проклят любовью?
Глава 6
У меня есть серьезные опасения, что не хватит и сотни страниц для рассказа о ней. Придется заимствовать слова у великих сказочников и отпетых романтиков, чтобы объяснить, как такое стало возможным. Как в жизни малоопытного, хоть и талантливого юнца, воплотилось все, о чем только можно мечтать? Эта любовь – моя настоящая первая любовь – имеет странное свойство стремительно возвращать меня в прошлое, и я словно проваливаюсь в вихреобразную воронку, беспощадную, не желающую знать, есть ли у меня причины уйти и больше здесь не появляться. Я ощущаю нашу с Глэдис историю, как незавершенную мелодию, оборвавшуюся нить, концы которой разметаны космическими ветрами, и в ближайшее тысячелетие вряд ли найдут друг друга. Но где-то, на расстоянии многих миль от меня, в апогее своей юности, стоит прежний Николас Фламинг, готовый раз за разом признаваться ей в любви. Пусть он заблуждается, пусть его нежные слова суть будущая жестокость – но в том радужном мареве он искренне верит в них.
Я чувствую неискоренимую вину перед ней, ведь мне пришлось сыграть роль Странника, летящего над поверхностью земли и увлекающего за собой тех, кто попадается на его пути. Это настоящий фатум, неизбежная боль. Я не мог поступить иначе – это означало бы остановку движения, нарушение высшего замысла.
Пустые слова. Я заставил страдать свою прекрасную принцессу. Мне было дано все: уже к двадцати пяти годам я стал обладателем огромных денег и славы. Но как чудовищно обманула меня жизнь, выбросив на поляну в том ослепительно сияющем саду – вместо того, чтобы просто зажечь свет в моем сердце.
Я полюбил сказочное королевство, а думал, что… полюбил.
Если бы сейчас она была счастлива, а не посвятила свои оставшиеся дни стремлению показать всем мое бессердечие – вне всякого сомнения, я бы смог вынуть этот ржавый гвоздь из души. Но она живет одна, мучая меня подозрениями, что брачные клятвы, данные нами у алтаря, действительно чего-то стоили. А может быть, я идеализирую ее образ, подвергая ностальгической ретуши – всегда хочется думать, что в прошлом и звезды сияли ярче. Возможно, на том перекрестке, где осталась полузабытая часть меня, отколотая и почти не мешающая идти вперед – стоит и она, Глэдис, но в полный рост. Истекающая горечью, не пожелавшая покинуть свою материализовавшуюся мечту.
…Майская ночь, гроза, пустынная дорога к Кингсвуду. Мрак, время от времени взрезаемый фарами проносящихся машин. Золотистая матрица дождевых капель, обнажаемая их светом. Фонтаны брызг, аромат придорожных трав, выстлавших бескрайние луга. И, разумеется – я, бредущий по направлению к студенческому хостелу.
Но для начала придется объяснить, как я там оказался. Мне было восемнадцать. Как у всякого идиота, получившего аттестат зрелости и зачисленного в сносной престижности университет, у меня имелась парочка друзей, всегда готовых помочь в деле убийства собственного здоровья, репутации и жизни в целом. Вот и сейчас я с трудом отличал броуновское движение алкоголя в своей крови от мельтешения дождя перед глазами. Голова кружилась, но я твердо знал, в каком направлении идти, и делал это весьма уверенно, если не сказать – прямолинейно. Я возвращался с очередной вечеринки, которые стали для меня отдушиной после разрыва с Памелой. Адаптироваться к взрослой жизни мне помогал приятель по имени Джон, занимавший должность лучшего друга тридцать лет, а после изгнанный за изящный, но сокрушительной силы обман.
Джон предстал передо мной, как расплата за грехи предыдущей реинкарнации – по-другому я поначалу не мог его воспринимать. Попросту ввалился своим огромным телом, рано начавшим расползаться, в только что облюбованную мной комнату хостела. Тело венчалось столь же большой белобрысой головой с яркими голубыми глазами. А ведь я тщательно выбирал место обитания, присмотрев уединенный номер в конце коридора, в едва заметном закутке, принимаемом всеми за подсобное помещение. Идея поступления в университет исходила от родителей, не подозревавших, что моей целеустремленности не хватит и на один курс никчемной белиберды – но вполне достаточно на всю жизнь, наполненную призванием. Скоро, скоро уже пробьет тот заветный час, который изменит мой путь, выправив его и вернув к формуле мечты. Он там – на ночной дороге, под ударами молний. Но… Джон.
Джон был таким же шумным, как и огромным. Он занимал ужасно много места в пространстве, и милая комната, которую я искренне полагал недостаточной и для моих нужд, сразу приобрела вид тесного чулана – стоило ему опустить свой зад на соседнюю кровать (а я уж было вознамерился исподтишка утянуть в коридор, да заменить парой изящных кресел с торшером между ними).
Я все еще стоял и думал, почему вижу два кресла, и пытался пририсовать к одному из них сексуальную блондинку, когда появился мой сосед. Все было, как в ненормальной комедии: он хлопнул меня по плечу, отчего я едва не свалился, и с разгону приземлился на постель, заставив ее жалобно закричать. Этот вопль был плохим предзнаменованием, которое я верно прочитал. Поэтому, как только он проорал длинную, но удивительно рубленую и простую фразу – «Привет, я Джон! А ты, я знаю, Николас! И даже художник! С выставками, да? По радио о тебе передача была, еще пять лет назад?» – я набрал в легкие побольше воздуха и ответил:
«Да. И давай договоримся – ни один из нас сюда девушек не приводит».
Он тут же надулся, как резиновый лягушонок, но уже спустя десять секунд увлеченно рассматривал мои тубусы с холстом, временно сваленные в углу. Несмотря на рост и полноту, передвигался он быстро, как метеор. Вдобавок к внешним характеристикам, в нем нашелся целый комплект всего, что считалось мной неприемлемым: он мусорил, рыгал, рассказывал скабрезные анекдоты, постоянно хвастался любовными успехами, храпел, громко испускал газы, забывал проветривать комнату, считал, что наведение порядка – женских рук дело, обожал ходить на скачки и путал расписание лекций. Секс был отдельной темой для разговора. Мой романтизм для него был синонимом невинности, и он счел своим долгом как можно быстрее расправиться с ней, вовлекая в ситуации, в которых только ослепленный и оскопленный мог отстоять свои принципы. Он, конечно, не подозревал, что я всего лишь подыгрываю, надежно заперев свои душевные потребности за неизвестной ему дверцей.
